Неточные совпадения
Вронский чувствовал эти направленные
на него со всех сторон глаза, но он ничего не видел, кроме ушей и шеи своей лошади, бежавшей ему навстречу
земли и крупа и
белых ног Гладиатора, быстро отбивавших такт впереди его и остававшихся всё в одном и том же расстоянии.
Он стоял, слушал и глядел вниз, то
на мокрую мшистую
землю, то
на прислушивающуюся Ласку, то
на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш леса, то
на подернутое
белыми полосками туч тускневшее небо.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и
белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти
на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье
земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «
На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Вот еще какие
земли есть! Каких-то, каких-то чудес
на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь, что
на белом свету делается; а то бы так дураками и померли.
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом
землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном небе
белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца
на землю льется безжалостный холод.
В тени группы молодых берез стояла
на высоких ногах запряженная в крестьянскую телегу длинная лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то была
белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая голова бессильно и низко опущена к
земле, в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к
земле. Он переоделся в
белую рубаху с вышитым воротом,
на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Монумент окружали связанные цепями пушки, воткнутые в
землю, как тумбы, и невысокие, однообразно подстриженные деревья, похожие
на букеты
белых цветов.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих, люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали
белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали
на землю и корчились, ползли, а многие ложились
на снег в позах безнадежно неподвижных.
Какая-то сила вытолкнула из домов
на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел
на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина
белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Подскакал офицер и, размахивая рукой в
белой перчатке, закричал
на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека
на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно
белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по
земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень
белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Пригретый солнцем, опьяняемый хмельными ароматами леса, Клим задремал. Когда он открыл глаза —
на берегу реки стоял Туробоев и, сняв шляпу, поворачивался, как
на шарнире, вслед Алине Телепневой, которая шла к мельнице. А влево, вдали,
на дороге в село, точно плыла над
землей тоненькая,
белая фигурка Лидии.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми глазами, с кривой улыбочкой
на губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно
белых зуба, с золотой коронкой
на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей
земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
— Там — все наше, вплоть до реки
Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись
на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье
на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной,
белой рубахе, помещался
на стуле,
на высоте трех ступенек от
земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож
на икону в киоте. Пред ним,
на засоренной, затоптанной
земле двора, стояли и сидели темно-серые люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
И стала я
на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит
на крышу дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы
белье стирать, хоть бы
землю копать!“ — только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
Мы через рейд отправились в город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то
на правый, то
на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы: в
белых рубашках, с синими каймами по воротникам, в
белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки, все шесть голов падали
на весла, и, как львы, дерущие когтями
землю, раздирали веслами упругую влагу.
Мы пошли вверх
на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я не пошел: нога не совсем была здорова, и я сел
на обрубке, среди бананов и таро, растущего в
земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то
белою кашею, вроде тертого картофеля.
Косматые и черные, как чертовки, женщины сидели
на полу
на пятках, под воткнутыми в
землю,
на длинных бамбуковых ручках, зонтиками, и продавали табак, пряники, какое-то
белое тесто из бобов, которое тут же поджаривали
на жаровнях.
«Это все и у нас увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре
белый петух упал
на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по
земле, оставляя дорожку крови.
Ну, фрак,
белый галстук, перчатки, и, однако, я был еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам
на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете.
Кругом все
белело от инея. Вода в лужах замерзла. Под тонким слоем льда стояли воздушные пузыри. Засохшая желто-бурая трава искрилась такими яркими блестками, что больно было
на нее смотреть. Сучья деревьев, камни и утоптанная
земля на тропе покрылись холодным матовым налетом.
Непогода совсем почти стихла. Вековые ели и кедры утратили свой
белый наряд, зато
на земле во многих местах намело большие сугробы. По ним скользили солнечные лучи, и от этого в лесу было светло по-праздничному.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск
белого шелка, лежавшие
на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все
белые, без блеску,
белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
А у нас
на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол,
белые волки по
земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
Позади пала там и сям взвивались струйки
белого дыма: это тлели
на земле головешки.
Через полчаса свет
на небе еще более отодвинулся
на запад. Из
белого он стал зеленым, потом желтым, оранжевым и наконец темно-красным. Медленно
земля совершала свой поворот и, казалось, уходила от солнца навстречу ночи.
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому фону большими пятнами
белели болота, покрытые снегом. Идти было славно, мокрая
земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли
на реку и через час были
на биваке.
С обеих сторон,
на уступах, рос виноград; солнце только что село, и алый тонкий свет лежал
на зеленых лозах,
на высоких тычинках,
на сухой
земле, усеянной сплошь крупным и мелким плитняком, и
на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми окошками, стоявшего
на самом верху горы, по которой мы взбирались.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то
белое мелькнуло вдруг
на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в
землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал к кресту:
белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
Не оборвались ли с неба тяжелые тучи и загромоздили собою
землю? ибо и
на них такой же серый цвет, а
белая верхушка блестит и искрится при солнце.
Погляди
на белые ноги мои: они много ходили; не по коврам только, по песку горячему, по
земле сырой, по колючему терновнику они ходили; а
на очи мои, посмотри
на очи: они не глядят от слез…
Похороните же меня, похороните вместе с ним! засыпьте мне очи
землею! надавите мне кленовые доски
на белые груди!
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо
белел на земле и
на крышах. Я, без шапки и калош, вышел, к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Слева сад ограждала стена конюшен полковника Овсянникова, справа — постройки Бетленга; в глубине он соприкасался с усадьбой молочницы Петровны, бабы толстой, красной, шумной, похожей
на колокол; ее домик, осевший в
землю, темный и ветхий, хорошо покрытый мхом, добродушно смотрел двумя окнами в поле, исковырянное глубокими оврагами, с тяжелой синей тучей леса вдали; по полю целый день двигались, бегали солдаты, — в косых лучах осеннего солнца сверкали
белые молнии штыков.
Осторожно вынув раму, дед понес ее вон, бабушка распахнула окно — в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей
земли налился в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно
побелели, смотреть
на них стало холодно. Я слез
на пол с постели.
А около господа ангелы летают во множестве, — как снег идет али пчелы роятся, — али бы
белые голуби летают с неба
на землю да опять
на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей.
В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом, сидит
на земле сам виновник скандала —
белый борзой щенок с острой мордой и желтым пятном
на спине.
Однажды в ясную солнечную погоду я видел, как с моря надвигалась стена тумана совершенно
белого, молочного цвета; походило
на то, как будто с неба
на землю опустился
белый занавес.
Одни зимние вьюги, по-оренбургски — бураны, беспрепятственно владычествуют
на гладких равнинах, взрывая их со всех сторон, превращая небо, воздух и
землю в кипящий снежный прах и
белый мрак…
Он напугал меня не
на шутку: ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие
белого зайца, сидящего
на корточках, в воздухе, как мне показалось,
на аршин от
земли.
И вот наступает день, когда
на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовевшую
землю падают миллионы снежинок, и вся она становится ровна, одноцветна и
бела…
Когда мы подходили к биваку, я увидел, что нависшей со скалы
белой массы не было, а
на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились
на землю,
на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого,
на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает
белый волос, но вид еще молод. Жалуется
на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с
белыми обрамками вокруг окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в
землю, почти жуткое. Девушки одна за другой останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся
на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с
белыми обводами.
Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок
на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и
белого цвета, когда полезут везде из
земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают
на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье,
на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она
на колени, обняла руками
белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась
земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Дом стоял
на косогоре, так что окна в сад были очень низки от
земли, а окна из столовой
на улицу,
на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над
землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река
Белая почти во всю свою ширину.
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя
на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал
на землю и гнал вдоль улицы
белые облака сухих снежинок…